Торнтон Уайлдер
"Мартовские иды"

Дневник в письмах Цезаря
(фрагменты)

Впервые за мою общественную жизнь я чувствую неуверенность. До сей поры все мои поступки подчинялись правилу, которое можно было назвать моим суеверием; я не экспериментирую. Я не начинаю дела для того, чтобы чему-то научиться на его результатах. Ни в искусстве войны, ни в политике я не делаю ни шага без точно намеченной цели. Если возникает препятствие, я поспешно вырабатываю новый план, и его возможные последствия для меня ясны. В ту минуту, когда я увидел, что в каждом своем начинании Помпей отчасти полагается на волю случая, я понял, что буду властелином мира.

Но в моих сегодняшних замыслах есть такие стороны, относительно которых я не уверен, что я в них уверен. Для того чтобы их осуществить, мне надо ясно знать, каковы жизненные цели рядового человека и каковы его возможности.

***

Ты говоришь о прошлом.
Я не позволяю своим мыслям надолго в него погружаться. Все, все в нем кажется прекрасным и - увы! - неповторимым. Те, что ушли, - как я могу о них думать? Вспомнишь один лишь шепот, только глаза - и перо падает из рук и беседа, которую я веду, обрывается немотой. Рим и все его дела кажутся чиновной суетой, пустой и нудной, которая будет заполнять мои дни, пока смерть не даст мне избавления. И разве я в этом смысле одинок? Не знаю. Неужели другие умеют вплетать былую радость в свои мысли о настоящем и в свои планы на будущее? Может быть, на это способны одни поэты: только они отдают себя целиком каждой минуте своей работы.

***

Говорю тебе совершенно серьезно: больше всего на свете я завидую дару высокой поэзии. Я приписываю великим поэтом способность напряженно вглядываться в мир и создавать гармонию между тем, что таится внутри нас и вовне.

***

Я привык к тому, что меня ненавидят. Еще в ранней юности я понял, что не нуждаюсь в хорошем мнении даже лучших из людей, чтобы утвердиться в своих поступках. По-моему, только поэт более одинок, чем военачальник или глава государства, ибо кто может дать ему совет в беспрерывном процессе отбора, каковым является стихосложение? В этом смысле ответственность и есть свобода; чем больше решений ты вынужден сам принимать, тем больше ты ощущаешь свободу выбора. Я полагаю, что мы не имеем права говорить о своем самосознании, если не испытываем чувства ответственности, и сильнейшая опасность моему чувству ответственности будет грозить тогда, когда мне, хотя бы чуть-чуть, захочется завоевать чье-то одобрение, будь то Брут или Катон. Я должен принимать свои решения так, словно они неподвластны оценке других, словно за мной никто не следит.

И однако же, я политик: мне приходится изображать, что я почтительнейше внимаю мнению других. Политик - это человек, который притворяется, будто так же жаждет почета, как и все остальные, но успешно притворяться он может только тогда, когда в душе свободен от этой жажды. Вот в чем основное лицемерие политики, и вождь достигает конечной победы только, когда люди испытывают страх, ибо подозревают, хоть и не знают наверняка, что ему безразлично их одобрение, что он к нему равнодушен и он лицемер. Как? - говорят они себе, - как? Неужели в этом человеке не копошится тот клубок змей, который таится в каждом из нас, причиняет нам муки, но и дает наслаждение: жажда похвалы, потребность в самооправдании, утверждение своего "я", жестокость и зависть? Дни и ночи я провожу под шипение этих змей. Когда-то я слышал его в собственной утробе. Как я заставил их замолчать - сам на знаю, хотя интереснее всего было бы знать, что на подобный бы вопрос ответил бы Сократ.

***

Первый и последний учитель жизни - это сама жизнь, и отдача себя этой жизни безбоязненная и безраздельная; людей, которые это понимают, Аристотель и Платон могут многому научить, а вот тех, кто ставит себе всяческие рогатки и разлагает свой дух умствованиями, даже самые высокие учителя могу привести только к ошибкам. Брут и Катон твердят "свобода", "свобода" и живут, чтобы навязать другим ту свободу, которой на дают себе сами, - суровые, не знающие радости люди, они кричат своим ближним: будьте также веселы как веселы мы, и так же свободны, как свободны мы.

Катона ничему на научишь. Брута я послал губернатором в Ближнюю Галлию для обучения. Октавиана я держу рядом с собой, чтобы он пригляделся к государственной службе; скоро я выпущу его на арену.

***

Катулл - Клодии
(20 сентября)

Я знал, что ты тонешь. Ты мне и сама это говорила. Руки твои и лицо еще стараются удержаться на поверхности. Но тонуть с тобой я не намерен. Та дверь, которую ты передо мной заперла, была последним зовом о помощи, ибо теперь в тебе может кричать только жестокость. Я не могу тонуть с тобой потому, что у меня осталось еще одно дело. Я еще могу кинуть оскорбления этому миру, который нас оскорбляет. Я могу оскорбить его, создав прекрасное произведение. Я это сделаю, а потом положу конец долгому распятию души. Клаудилла, Клаудилла, ты тонешь. Ах, если бы я был глух, ах, если бы я не видел этой борьбы, не слышал этих криков.

***

Дневник в письмах Цезаря
(фрагменты)

Уверен ли я, что нашим существованием не правит некий разум и что во вселенной нет тайны? Пожалуй, уверен. Какую радость, какое облегчение испытывали бы мы, если бы могли быть в этом убеждены. Тогда я, наверно, захотел бы жить вечно. Как страшен и величественен был бы удел человека, если бы он сам, без всякого руководства и утешения извне, находил бы в самом себе смысл своего существования и правила, по которым он должен жить.

***

И наконец, дорогая Помпея, ты меня спрашиваешь: неужели мы не можем получать от жизни хоть какое-то удовольствие? Прошу тебя, не задавай мне этого вопроса, не подумав. Всякая жена неизбежно сочетается браком не только с мужем, но и с тем положением, в каком он находится. Мое не дает тех досугов и свободы, которыми наслаждаются другие; однако твоему положению завидуют многие женщины. Я всячески постараюсь внести побольше разнообразия в твои развлечения; но обстоятельства нелегко изменить.

***

Корнелий Непот
(заметки)

Марина отрицает, что у него бывают приступы ярости. "Все говорят, господин, что он приходит в бешенство, но это, наверное, в сенате или в суде. За пять лет я только три раза видела, как он вспылил, но он никогда не сердится на слуг, даже если они допускают ужасные ошибки. Хозяйка часто выходит из себя и грозит нас высечь, а он только смеется. Мы все трясемся от страха в его присутствии, даже не пойму почему - ведь добрее хозяина нет на свете. Наверно, потому, что он все время за нами наблюдает и видит нас насквозь. Глаза его обычно улыбаются, словно он знает, что за жизнь у слуг и о чем мы разговариваем на кухне".

***

Хозяин так рассердился - ну просто ужас! - когда узнал, что Филемон, его любимый писец, проживший у него долгие годы, хотел его отравить. И это был даже не гнев, а какой-то гнет, ужасный гнет. Помните, он не позволил его пытать, а приказал, чтобы его тут же убили. Начальник полиции очень разозлился: он надеялся под пыткой узнать, кто его подослал. Но то, что сделал хозяин, было, по-моему, хуже всякой пытки. Он созвал всех нас в комнату, человек тридцать, и долго-долго смотрел на Филемона молча, можно было слышать как муха пролетит. А потом заговорил, что живем мы на земле все вместе и как между людьми понемногу вырастает доверие - между мужем и женой, полководцем и солдатом, хозяином и слугой… Страшнее упрека я в жизни не слышал; когда он говорил, две девушки даже упали в обморок. Казалось, будто в комнату сошел сам бог, мою хозяйку потом даже вырвало.

***

Дневник в письмах Цезаря
(фрагменты)

Да, друг мой, я непривычен к колебаниям, но я колеблюсь. Ты знаешь, я не склонен к рефлексии, к каким бы суждениям я не пришел, я прихожу к ним сам не знаю как, но мгновенно; я не мастер размышлять и с шестнадцатилетнего возраста отношусь к философии с раздражением - для меня это заманчивая, но бесплодная гимнастика ума, бегство от обязанностей повседневной жизни.

***

По-моему, я всегда знал и только не хотел в этом признаться, что всякая без исключения любовь - это часть единой, всеобъемлющей любви и что даже мой разум, который задает эти вопросы, - даже он пробуждается, питается и движим только любовью.

***

И, наконец, не могу отрицать, что временами я ощущаю, будто и моя жизнь, и мое служение Риму определяются какой-то вне меня существующей силой. Очень может быть, друг мой, что я самый безответственный из самых безответственных людей и уже давно мог бы принести Риму все те беды, от которых страдают государства, не будь я орудием высшей мудрости, избравшей меня за мои слабости, а не за мои сильные стороны.

Я не подвержен сомнениям и быстро принимаю решения, вероятно, только благодаря сидящему во мне diamon, чему-то явно постороннему, что является воплощением любви, которую боги питают к Риму, и его-то и обожествляют мои солдаты, ему по утрам возносит молитвы народ.

***

А пока я всматриваюсь во все, что происходит у меня внутри и вокруг меня, особенно в любовь, поэзию и судьбу. Теперь я вижу, что те же вопросы задавал себе всю жизнь, но человек ведь не знает, что он знает или хотя бы желает знать, пока ему не брошен вызов и не пришла пора рискнуть всем, что у него есть.

Мне брошен вызов: Рим опять требует, чтобы я превзошел самого себя. А времени осталось уже мало.

***

Мне кажется, дорогая Помпея, что не дело жены, наслушавшись сплетен, дразнить мужа его неумением править или постыдной небрежностью в делах. Куда достойнее было бы просить у него объяснений по поводу клеветы, затрагивающей также и ее честь. Если ты приведешь мне пример такой нечестивой наживы, я тебе отвечу. И отвечу подробно, потому что мне придется поведать тебе о трудностях управления миром; об уступках жадности способных людей, на которые приходится идти; о розни между покоренными страна и исконными областями республики и о тех методах, которыми помогаешь своевольным людям катиться к собственной гибели.

***

Корнелий Непот
(заметки)

Цезарь уверен в безотлагательности всего, что делает. Он старается исключить какую бы то ни было промежуточную стадию между побуждением и поступком. Он водит с собой секретаря, куда бы ни пошел, диктует письма, эдикты, законы в ту самую минуту, когда они приходят ему в голову. Таким же образом он повинуется любой естественной потребности, когда ее ощущает. Он ест, когда голоден, и спит, когда его клонит ко сну. Много раз во время важнейших совещаний, в присутствии консулов и проконсулов, которые ехали с другого конца земли, чтобы посоветоваться с ним, он покидал нас всех и с извиняющейся улыбкой уходил в соседние покои; но каков был в ту минуту зов природы, нам неизвестно - быть может он хотел уснуть, поесть похлебки или обнять одну из трех девочек-любовниц, которых всегда держит под рукой. Должен сказать ему в оправдание, что такие вольности он разрешает не только себе, но и другим. Никогда не забуду, как он был поражен, узнав, что какой-то посол пожертвовал ради такого собрания обедом и остался голоден. Однако - разве до конца поймешь этого человека - во время осады Диррахии он голодал вместе со своими солдатами, отказавшись от рациона, оставленного для командования.

***

Дневник в письмах Цезаря
(фрагменты)

А какие вопросы она задает! Что может быть приятнее передачи жадному ученику знаний, которые дались тебе долгим и тяжким трудом? Да, беседа снова станет для меня удовольствием. Ох, сколько раз я держал этого свернувшегося в клубочек котенка у себя на коленях, барабанил пальцем по маленьким коричневым ступням и слушал, как голосок у моего плеча спрашивает, что за меры нужно принять, чтобы банкирские дома не отучили народ прилежно трудиться, и сколько по справедливости нужно платить начальнику полиции, исходя из жалования градоправителя.

Все люди, мой Луций, все поголовно ленивы умом, кроме тебя, Клеопатры, Катулла и меня.

***

Необходимость вести за собой людей многократно усугубляет природное одиночество человека. Каждый приказ, который мы издаем, увеличивает наше одиночество, и каждый знак почтительности по отношению к нам еще больше отдаляет нас от прочих людей. Ожидая приезда царицы, я сулю себе некоторое облегчение от того одиночества, в каком я живу и тружусь.

***

С самых ранних лет я понял, что истинные поэты и историки - лучшее украшение страны; со временем это убеждение только укрепилось.

***

Как трудно, дорогой Луций, не стать таким, каким тебя видят другие. Раба держат в двойном рабстве - и его цепи, и взгляды окружающих, твердящие ему: ты - раб. Диктатора принято считать скаредным на благодеяния, безрассудным в немилости, завистливым к чужым талантам, жаждущим лести, и я теперь не десять, а двадцать раз на день чувствую, как до всего этого опускаюсь, и вынужден себя одергивать. И десять раз на день в ожидании приезда египетской царицы я мечтаю о том, как теперь, став женщиной, она поймет, насколько бескорыстно я даю все, что могу дать и ей и ее стране; ей нечего хитрить, ей нечего добиваться, все ее уловки не дадут ей того, что ей не положено получить. И если она поймет, мы с ней достигнем такого... И тут я перехожу в область невозможного.

***

Мужчина может спасти государство от гибели, править миром и стяжать бессмертную славу своей мудростью, но в глазах жены он остается безмозглым идиотом.

***

Нельзя винить женщину, если ее любят, а она неспособна любить в ответ. Но при этом у женщины всегда найдутся способы усугубить или облегчить страдания своего поклонника.

Я говорю о поэте Катулле, чей дар ценен для Рима не меньше, чем заслуги его покровителей, и за чье спокойствие духа я тоже несу ответственность. Угроза - оружие, которым легче всего пользоваться человеку у власти. Я редко к нему прибегаю. Однако бывают случаи, когда власть имущие понимают, что ни убеждения, ни призывы к милосердию не изменят дурного поведения ребенка или злоумышленника. Когда угрозы не помогают, приходится прибегать к наказанию.

***

Наконец пришла служанка мыть пол. Она сказала: - О божественный Цезарь, что у тебя с головой.
- Матушка, - сказал я, - величайшая женщина на свете, самая прекрасная, самая мудрая, уверяет, будто от лысины можно избавиться, втирая в нее мазь из меда, ягод можжевельника и полыни. Она приказала мне мазаться этой мазью, а я ей подчиняюсь во всем.
- Божественный Цезарь, - заметила она, - я не великая женщина, не прекрасная и не мудрая, но я знаю одно: у мужчин бывают либо мозги, либо волосы, но не бывает и того и другого. Вы достаточно красивы и так, и, если бессмертные боги наделили вас здравым смыслом, значит, они не пожелали, чтобы у вас были локоны.
Я собираюсь произвести эту женщину в сенаторы.

***

Клеопатра утверждает, будто я - бог. Она возмущена, что я только недавно признал себя богом. Клеопатра глубоко уверена в том, что она богиня, и каждодневное поклонение народа укрепляет ее веру. Она внушает мне, что благодаря своему божественному происхождению она одарена редкой проницательностью и сразу распознает богов. Поэтому она может заверить меня, что я тоже принадлежу к их числу.

***

Нет ничего опаснее - и не только для нас, власть имущих, но и для тех, кто взирает на нас с большим или меньшим обожанием, - приписывания нам божественных свойств. Ничего удивительного, что многие из нас вдруг начинают верить, будто в них вдохнули сверхъестественную мощь или что они невольные носители конечной истины. Когда я был моложе, я часто это испытывал, теперь же подобное состояние вызывает у меня гадливую дрожь. Мне не устают напоминать - обычно льстецы, - как однажды в бурю я сказал оробевшему лодочнику: "Не бойся, ты везешь Цезаря". Какая чушь! Житейские невзгоды щадили меня ничуть не больше, чем других.

***

Чем старше я становлюсь, дорогой Луций, тем больше я радуюсь, что я человек смертный, ошибающийся, но не робкий. Сегодня секретари смущенно подали мне пачку документов, в которых я допустил всякие ошибки ( в душе я зову их Клеопатрины ошибки, так одержим я этой чародейкой). Я, смеясь, исправил их одну за другой. Секретари надулись. Они не могли понять, почему Цезарь радуется своим ошибкам. Секретари не больно веселая компания.

***

Катулл, видимо, считает, что идея справедливости родилась у людей в результате бесконечных дрязг из-за земельных наделов, но он верит, что любовь - единственное проявление божественного начала и что только через любовь, даже когда она оклеветана и обесчещена, мы постигаем смысл нашего существования.

Клеопатра думает, что любовь - самое приятное из занятий, а ее привязанность к детям - самое властное чувство, какое она может испытывать, но не видит ни в том, ни в другом ничего божественного, божественны для нее сила воли и энергия.

И ни одно из этих убеждений не убеждает меня, хотя в разные периоды жизни я их придерживался. Но, теряя их одно за другим, я становлюсь только сильнее. Мне кажется, что, избавляясь от ложных убеждений, я ближе подхожу к истине.
Но я старею. Время не ждет.

***

Корнелий Непот
(заметки)

Ум Цезаря. Он противоположен уму большинства людей. Он наслаждается, вынуждая себя работать. Всем нам каждый день предъявляет десятки требований; мы должны сказать "да" или "нет", принять решения, которые повлекут за собой длинную цепь последствий. Некоторые долго раздумывают, другие отказываются принят решение, что само по себе уже есть решение; третьи принимают решение очертя голову, что тоже решение отчаянное. Цезарь бросается решению навстречу. Ему кажется, будто мозг его живет только тогда, когда его работа сразу же приводит к важнейшим последствиям. Цезарь не бежит от ответственности. Он все больше и больше взваливает на свои плечи. Может, ему чем-то не достает воображения. Он, как известно, мало думает о прошлом и не пытается предугадывать будущее. Он не поощряет в себе угрызений совести и не дает воли пустым мечтам.

***

Я же, со своей стороны, многому у него научился. Раньше я думал, что еду, сон и удовлетворение полового инстинкта желательно регулировать определенными навыками. А теперь, как и он, я считаю, что лучше всего удовлетворять эти потребности при первом их появлении. Этим я не только удлинил свой день, но и добился духовной свободы.

***

О, это человек необыкновенный! Все легенды о нем не лишены основания, неверно только одно: Цезарь никого не любит и не внушает к себе любви. Он распространяет на всех ровный свет осознанного доброжелательства, бесстрастную энергию, которая творит без лихорадочного жара и расходуется без самокопания или недоверия к себе. Разрешите мне вот что шепнуть вам на ухо: я не мог бы его полюбить и всегда, расставаясь с ним, испытываю облегчение.

***

Дневник в письмах Цезаря
(фрагменты)

Еще совсем молодым человеком ты, Луций, умел безошибочно определить неминуемость причины и неизбежность следствия. Ты не терял времени на сожаления, что мир устроен так, а не иначе. От тебя я усвоил, хотя и не сразу, что в жизни существую целые области, где все наши стремления ни в силах ничего изменить, а наши страхи предотвратить. Я многие годы цеплялся за самые разные иллюзии: верил, что силой воли можно внушить ответное чувство равнодушной возлюбленной, а одним негодованием помешать победе врага. Вселенная движется своим неодолимым ходом, и мы едва ли можем добиться перемен. Помнишь, как я был возмущен, когда ты небрежно кинул мне: "Надежды не могут повлиять на завтрашнюю погоду"? Поклонники без конца заверяют меня, будто я "добился невозможного" и "изменил порядок вещей"; я отвечаю на эти похвалы важным кивком головы, жалея в душе, что со мной нет друзей, с которыми я мог бы над ними поиздеваться. *** Ах, в мире царствуют законы, чье воздействие мы едва ли можем разгадать. Как часто мы видим, что нечто возвышенное и великое рождено цепью злодеяний, а добродетель произросла из низости? Клодия - необычная женщина и, столкнувшись с Катуллом, высекла огонь необычной поэзии. Приглядываясь к жизни, мы любим мерить ее понятиями "добро" и "зло", но мир выигрывает только от энергии. В этом скрыт его закон, но мы живем недостаточно долго, чтобы ухватить больше, чем два звена в цепи. Вот почему я горюю от краткости бытия.

***

С самого детства я присматривался, как ведут себя люди с теми, кто поставлен над ними и может ущемлять их волю. Сколько почтения и преданности, скрывающих столько же ненависти и презрения! Почтения и преданность вызваны благодарностью к вышестоящему за то, что он освобождает их от ответственности за важные решения: презрение и ненависть - злобой к тому, кто ограничивает их свободу.

***

В таком противоречии душевных побуждений одна из движущих сил нашей жизни, и не нам ее одобрять или порицать, ибо, как все наши главные побуждения, она приносит одновременно и зло, и добро. И этим лишний раз подтверждается мое убеждение, что умом прежде всего движет желание неограниченной свободы, а это чувство низменно сопровождается другим - паническим страхом перед последствиями такой свободы.

***

Но свобода существует только как ответственность за то, что делаешь. Я не мог ее у них отнять, потому что ею они не обладают. Я предлагал им все, чтобы ее обрести, но, как выяснили еще мои предшественники, они не знают, что она такое.

Меня радует, что галльские гарнизоны вынесли нелегкое бремя свободы, которое я на них возложил. А вот в Риме царит растление. Римляне научились мастерски отыскивать любые лазейки, чтобы уклоняться от ответственности и ничего не платить за политические свободы. Они стали паразитировать на свободе, которой я так охотно пользуюсь - свободе принимать решения и придерживаться их - и которую я хотел бы разделить со всяким, кто взвалит на себя ее бремя.

Я приглядывался к моим преторам (Кассию и Бруту). Они выполняют свои обязанности с чиновным прилежанием: они бурчат "свобода, свобода", но ни разу не заглянули в завтрашний день и не подняли голоса в пользу процветания Рима. Наоборот, они выдвинули кучу предложений, которые могут только подкрепить их мелочное самолюбие и ослабить его величие. Кассий желает, чтобы я заткнул рот энтузиастам, которые изо дня в день публично поносят меня и наши эдикты. Брут желает сохранить чистоту нашей римской крови, ограничив права на гражданство. Клянусь погружением созвездия Диоскуров в волны морские, даже его африканский привратник лучше разбирается в этом вопросе. Ведь это же отказ от свободы, потому что, только делая прыжок в неизведанное, мы ощущаем свою свободу. А тех, кто отказывается от своей свободы, неизменно пожирает зависть; у них желтушный глаз, который не успокоится, пока не припишет низменных мотивов людям, привыкшим самим создавать свою свободу, а не брать ее из чужих рук. Но я напоминаю себе, что разум свободен, и гнев мой проходит. Разум легко утомляется и легко поддается страхам; но нет числа тем представлениям, которые он порождает, а мы неумело стремимся их осуществить.

Я часто слышал, как люди говорят, будто есть предел, дальше которого нельзя добежать или доплыть, выше которого нельзя возвести башню или глубже вырыть яму, однако я никогда не слышал о каком-нибудь пределе для мудрости. Путь открыт для поэтов лучших, чем Гомер, и для правителей лучших, чем Цезарь.

Нет мыслимых границ для преступлений и для безумства. Это меня тоже радует. И кажется необъяснимым чудом. Это же не дает мне сделать окончательные выводы относительно нашего человеческого существования. Там, где есть непознаваемое, есть надежда.